Когда ложь братается с логосом

15 декабря в России вспоминают убитых журналистов Brendan Smialowski / The Smialowski Image Archive / AFP

Филолог Гасан Гусейнов в День памяти убитых журналистов вспоминает о людях, выхватывающих истину из моря лжи. 

Недоверие, которое столь многие в России испытывают к логике, возможно, связано с бессознательным. А там, в бессознательном, боятся всякой лажи. Это только в реальной жизни ложь процветает. А вот в глубинах подсознания против нее восстает разум. Или логос. Как у них получается так взаимно перетекать друг в друга, неожиданно меняться местами, мы поймем, если внимательно прочитаем статьи этимологических словарей и послушаем лекции знаменитых философов прошлого и настоящего.

Но если поверить на слово читавшим эти статьи, то мы найдем еще одно доказательство бессознательной нелюбви грамотного русского человека ко лжи: не дай вам бог сказать при грамотном русском «лóжить». Разве что иронически, как у Маяковского в «Облаке в штанах»:

Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы!

В чем серьезный смысл этимологического родства «лжи» и «логоса»? В том, что за этими словами — действие, в основе которого расчет, комбинация, предположение, иначе говоря — умствование, которое сознательно противоречит фактам. С точки зрения ума, комбинирующего разные варианты возможного и вероятного с невозможным и невероятным, истина — лишь микроскопический вариант лжи. Мир слова, речи — это мир выдумки, воображения. Он может совпасть с истиной только в одной-единственной конфигурации, попасть в которую страшно трудно. Да что говорить — почти невозможно: так кубики конструктора лего правдивы («прямоугольные кусочки пластмассы с пупырышками»), пока сложены в коробке, а все изготовленные из них дома или жирафы — чистейшая выдумка. Но в жизни попадающий в истину обычно страшно рискует.

Сегодня, 15 декабря, как раз день людей, попавших в ту единственную точку, где слова выхватывают из моря лжи истину и, наколов эту истину на булавку, показывают ее миру. День убитых журналистов.

Лозунг журналиста… Тут я опечатался, было: лохунг написал, а ведь нет такого слова! Но сразу подумал, а почему это нет? Лохи любят, когда с ними говорят лозунгами, но ты-то хотел сказать, наверное, девиз журналистов. Да, девиз, конечно. Не лозунг, а девиз журналиста — acta non verba. Дела, а не слова. Об этом лучше всех сказал опять-таки поэт. Фауст в одноименной трагедии Гете (хоть товарищ Сталин и считал ее вещью послабее, чем «Девушка и Смерть» Горького) садится за перевод Евангелия от Иоанна, сразу спотыкается о выражение «в начале было слово» — ἐν ἀρχῇ ἦν ὁ λόγος — и начинает подбирать подходящее слово для греческого логоса. «Слово» он отметает сразу — как главный инструмент вымысла. А что ж тогда, может быть, смысл — Sinn? Но разве у смысл мог бы справиться с вот этим вот мирозданием? Нет, тут нужна сила — Kraft! Но, едва нацарапав это слово, Фауст признается, что и это слово — не то! Он взывает к мировому духу — тому самому, о котором потом напишет Гегель, и мировой дух подсказывает: «В начале было дело (die That)!» Действовать надо было. Как говорил Катон, rem tene, verba sequentur. Держись, так сказать, фактов, а там и верные слова подберешь.

Конечно, сразу набежит философствующая публика и начнет тыкать заемной банальщиной: «А знаете ли вы, что мысль изреченная есть ложь?»
Да, слово, точно описывающее событие, большая редкость. Особенно, когда это слово вскрывает, разоблачает событие, которое хотели припрятать хотя бы на наше время.

Журналисты, публикующие такие слова, даже не очень художественные, а — как же хорошо, что есть такое русское слово! — маловысокохудожественые, такие журналисты живут опасно. И сегодня, 15 декабря, как раз их день. Горький день. Но мне хочется, в память о них, о тех, кого уже никак не вернуть, вспомнить замечательного писателя, который в середине позапрошлого века выпустил серию чудесных рассказов под названием… Так, тут надо сделать предуведомление. Название этого рассказа может показаться кое-кому оскорбительным. Кое-кто может даже подумать, что я сейчас, в такой сумрачный день, вспоминаю эти рассказы А. Ф. Писемского, чтобы над кем-то поглумиться. В самом деле, мог бы ведь вспомнить другие рассказы. Зачем же ты, гад такой, вспоминаешь цикл с двусмысленным названием?

Да, в этом пункте, зная обидчивость и чувствительность некоторых людей, надо быть предельно внимательным и тактичным. Потому что цикл (по нему могли бы и отличный мультсериал снять, кстати) Писемского называется «Русские лгуны». Обидчивым сразу поясняю: «русские» здесь не подлежащее, а «лгуны» не сказуемое, это просто название такое, в нем русские это прилагательное и эпитет, а лгуны — существительное. Какой-нибудь итальянский писатель мог бы написать книгу «Итальянские лгуны». Сейчас настали такие времена, что все нужно объяснять. Не объяснишь, и сразу помчится какой-нибудь прыткий читатель и давай орать во все горло: «Гастарбайтер опять назвал всех русских лгунами! Да еще и Писемским прикрылся, нашим национальным гением!» Вот. Не прикрылся, как теперь говорят, ни разу. Так вот, далекий последователь ученика Аристотеля Феофраста, автора «Характеров», где выведены лгуны древнегреческие, Писемский дал богатейшую портретную галерею русских лгунов середины позапрошлого столетия. Очень рекомендуется к перечитению в минуты душевного беспокойства. Богат у Писемского словарик лжи, лексикончик-флакончик. Полгать и поприврать, врали и лжецы, выдумщики и фантазеры: прочитав этот сборник, невольно поймешь разницу не только между фантазером и фанфароном, вралем и врунишкой, но и еще более тонкую — между лгуном и лжецом. Лгунишка вам наврет-наплетет с три короба, а вы не верьте. Ведь врут иной раз от преизбытка веры в то, что говорят. А вот лгущий всегда знает, что лжет. Даже если он просто лгунишка, а не матерый лжец.

Что Писемский подмечает с большой остротой, так это, и в самом деле, фатальное пристрастие ко лжи, представление о ней как, прежде всего, о творчестве. Fiction, так сказать, или художество.

«Люди, названные мною в заголовке, вероятно, знакомы читателю. Когда я встречался с ними в жизни, они производили на меня скуку, тоску и озлобление; но теперь, отодвинутые от меня временем и обстоятельствами, они стали дороги моему сердцу. В них я вижу столько национального, близкого, родного мне… Начав с простейших элементов, мне, вероятно, придется перейти и к гораздо более высшим типам. Поле мое, таким образом, широко. Я только робею за свои силы, чтобы все эти фигуры отлить из достойного металла, с искусством и точностью, достойными самого предмета, и в этом случае наперед прошу читателя обращать внимание не столько на тех добрых людей, про которых мне придется рассказывать, как на те мотивы, на которые они лгали.

Выдумывая, всякий человек, разумеется, старается выдумать и приписать себе самое лучшее, и это лучшее, по большей части, берет из того, что и в обществе считается за лучшее. Лгуны времен Екатерины лгали совсем по другой моде, чем лгут в наше время. Прислушиваясь со вниманием к тем темам, на которые известная страна в известную эпоху лжет и фантазирует, почти безошибочно можно определить степень умственного, нравственного и даже политического развития этой страны. В этом смысле мы придаем некоторое значение и нашему труду».

Есть ли среди «Русских лгунов» Писемского самый что ни на есть важный для нас сегодняшних. Пожалуй, есть такой рассказ. Это «Рассказ о петухе» — о человеке, «который в каждом слове своем, в каждом шаге делал лицемерство». Сразу скажу, величие Писемского в рассказе этом проявляется в полной мере и главным образом даже не в том, что он описывает столь распространенный и в наше время тип патентованного, так сказать, лжеца при исполнении служебных обязанностей. Писемский кончает рассказ вот какими словами:

«Слушая рассказчика, я предавался довольно странным мыслям: мне казалось, что и он все это лжет и выдумывает для моей потехи. „Да, старичок, — думалось мне, — и ты сумеешь разыграть сцену, какую только захочешь…“ Наконец, сам-то я… автор? Правду ли я все говорю, описывая даже этих самых лгунов?»

Ну, без морали — не чокаясь.